Из "Путаных мыслей..."-3.

Приглядываясь к уличным музыкантами я заметил странную особенность. Скрипачи и виолончелисты редко играют под открытым небом. Они почти всегда ищут навес, галлерею...

Я, как круглый материалист, понимаю, что речь здесь идет, видимо, об особенностях формирования смычкового звука. Но мне всегда нравится думать, что музыканты стыдливо прячутся таким образом от Создателя... Потому что, по моему ощущению, ничего на всей земле не способно доставить нас быстрее и ближе к Нему, чем этот звук. И размен его на пятаки... н-да…

Словом, как бы то ни было, а в одной из крытых галерей, в стороне от мюнхенских туристических большаков, я обнаружил виолончелиста, немца, без единого слушателя в активе. Мне он обрадовался, получил денежку и стал играть "Аве Мария" в разных композиторских версиях.

Гимн этот во все времена воображался сочинителям чем-то возвышенным до чрезвычайности. Однако же, притом, был и приземленным по необходимости - биография героини обязывала...

Другими словами, строился он на звуках эпического размаха и глубины. А исполненный в тембральном виолончельном диапазоне, всегда воздействовал на меня глубочайшим образом.

Тем не менее, когда мы перешли к шубертовской версии, преодолев Баха, кажется, Гуно и кого-то ещё там (из меня все же не большой специалист в версификациях, могу и соврать), когда это случилось, я мало-помалу почувствовал, что застоялся уже, и стал потихоньку прохаживаться перед исполнителем. Благо, отсутствие слушателей мне это позволяло.

Каково же было мое удивление, когда, сделав всего только пару, как бы задумчивых, полушагов в сторону, я вдруг понял, что слышу совсем другую музыку и звук совершенно иного порядка.

Выйдя из столбняка и старательно изображая всем своим видом абсолютную погруженность... чтоб не разочаровать и не спугнуть дядю, я, на манер того самого пушкинского кота, потихоньку пошел кругом... то есть - вокруг виолончелиста.

И то, что я услышал, было удивительно. По ходу, казалось, кто-то медленно разворачивал перед моим внутренним зрением пестрый веер разных музыкальных картин, имя которым было одно: "Аве Мария Шуберта"...

Не нужно быть семи пядей в известном месте, чтоб догадаться, что за спиной у дяди музыка звучала глуше, чем прямо по фронту. Так что, обходя его в задумчивости, я как бы путешествовал по концертному залу. Здесь играет, как на галерке, здесь, как в амфитеатре, - отмечал я про себя, - а вот здесь, просто как в партере БЗК, аккурат в двенадцатом ряду, который, по легенде, так любили Шостакович и Прокофьев, полагая, что именно там звучание максимально адекватно, из всех предложенных вариантов...

Грамотные люди, видимо, тут хмыкнут что-нибудь насчет звуковых характеристик направленности излучателя. И я бы сам с удовольствие посудачил с ними об этом. Когда бы не одна подробность.

Тот звук, что я услышал, стоя в метре от передней деки звучащей виолончели в вечернем Мюнхене, просто сшиб меня с ног... Это был совершенно невозможный звук.

Я понимал себе раньше, что настоящий звук должен быть сильным, сочным, звучным, в конце концов, глубоким, твердым в сердцевине и со шлейфами по краям... Ну, сами знаете...

Больше того, желая вербально передать предельную глубину и отчетливость звучания, я обыкновенно говорил, что вот так, мол, слышат музыку сами исполнители.

Теперь мне понятно, что исполнители с того места, где у них уши, слышат не все... Совсем не все, доложу я вам...

Слушая свои и чужие системы, я, поневоле, выработал для себя такую... весьма грубоватую, пожалуй, мнемоническую лесенку критериев быстрой оценки категории звука.

В самой простой и незамысловатой системе звук, представлялось мне, выдувался из мониторов, как мыльный пузырь из соломинки. Он мог быть пестрым, радужным, то есть очень красивым, но при этом оставался совершенно не живым, резиновым, посторонним... как сурдина, воткнутая в раструб трубы.

К слову, если, действительно, взять, для наглядности ассоциаций, какой-нибудь конкретный инструмент, положим, все ту же трубу, то можно сказать, что пошаговая настройка системы позволяет нам поначалу убрать нашу сурдину из раструба и проникнуть вглубь инструмента, чтобы услышать, как живой звук течет там, погрохатывая изнутри о медные стенки... Дальше – шажок в настройке - мы начинаем слышать мундштук и то, как воздух ("еще не музыка, уже не шум"...) с легким сипом проникает через него... Потом - еще шажок - мы ощущаем живые, нервные и твердые от напряжения губы исполнителя (Армстронг, говорят, разбивал их мундштуком в кровавое месиво, когда приходило...), потом мы чувствуем полость его рта, объем, идем - шаг за шагом - сквозь гортань в легкие и, наконец, упираемся в диафрагму, углубляя звук, почти сливаясь, становясь, хотя бы на мгновение, им самим... конгениальными ему...

Если повезет и получится, понятно...

Почти соитие... обретение жизни...

И здесь, признаюсь, мне виделся предел, до которого систему можно было настроить, в принципе.

...И вот я стоял со своими умопредставлениями об этом пределе в вечернем, слякотном Мюнхене, стоял, впервые, не перед виолончелистом, стоял перед виолончелью.

Существенная разница, доложу я вам, милые вы мои, да...

Случайно очутившись в этой единственной и уникальной, должно быть, как зеленый луч на закате, точке, в метре перед виолончельной декой,  я, казалось, совсем исчез там, совсем растерял свою телесную периферию, но притом, одновременно, я дрожал каждой своей клеточкой этой самой потерянной периферии в такт гимну.

Я был внутри виолончели, я был самой виолончелью, я был самим звуком, потерял свое тело и заново обрел свою душу. Я прошел сквозь собственное рождение...И мне было фиолетово, с какой ноги сегодня встал виолончелист, как он попадает в ноты, с какой ноги два века назад встал Маэстро, чтобы записать эти ноты, какого качества инструмент и образование исполнителя... Все это был я. Для меня это было как короткое замыкание, как последний шаг к Истоку, совпадение с Началом...

Звуки здесь возникали ниоткуда и исчезали в никуда. И каждый был мир.

Я к этому не привык, я привык к тому, что музыка - это шторм в океане, а здесь она была живым вихрем в невесомости небытия... Совсем не было акустического ила - лат образованностей, обязательств, цивилизованностей и проч.

Она была мною, и я был голеньким... каким пришел я...

Ах, какие там сурдины - что вы, милые вы мои...

Мозги бы не растерять последние на таких путаных полустанках ассоциаций...

С тех пор и кручу динамики, ищу... ищу... 

...Приглядываюсь к уличным музыкантам.